По «милости» советской власти я при живой маме три года провела в детдоме

Мои родители верующие. Отец был связистом. Кажется, на Перекопе. Где он пропал, неизвестно. Когда уходил на фронт, говорил: «Пусть меня убьют, но я никогда никого не убью».

В 1942 году мы жили на Кубани. За то, что мать, Клавдия Афанасьевна Чаврикова (Верещак), кормила дезертиров, ее арестовали. Нас отняли и отдали в Таманьский детдом. Четыре ребенка: Лина, я, Вася и Валя. Старшей сестре 12, самой младшенькой – четыре годика.

В детдоме моих сестричек и братика директор поселил отдельно, чтоб другие дети «не заразились религиозной чумой». Мы вместе копали грядки. Я была бойкая. Дралась с мальчишками, они меня боялись. Директор внушал, что маму расстреляли, а я считала, что она жива.

Во время эвакуации детдома в июле 1942-го нас ночью везли на подводах. Возле станции Варениковская. Там вокруг плавни, камыши. Дальше хотели повернуть на Новороссийское шоссе и морем отправить на Кавказ.

У нас было два пайка на четверых. Я держу маленькую Валечку на руках. Вдруг подвода перевернулась, и мы все оказались в болотной тине. Темно, я всех вылавливаю, вокруг никого. Нас то ли не заметили, что мы выпали, то ли просто выбросили.

Я стала кричать, дети – плакать. Побежала за подводами – догонять. Недовольный директор приказал нас подобрать. Долго никто не хотел брать нас к себе. Наконец, как-то примостились.

Утром новая беда. Пайков нет – утонули. Я, как могу, успокаиваю сестер. Директор ничего не хочет давать: «Берите еду, где хотите». Еле сдерживая слезы, помолилась с сестрами и пошла вдоль улицы.

А в том селе все печки на улице. В одном дворе лежит хлеб на столе. Женщина увидела нас, черных от тины, умыла, накормила хлебом с молоком. Дала хлеба в дорогу.

В Новороссийске нас посадили на эвакуационный военный крейсер «Червона Україна» и поплыли в Сухуми. На корабле штабелями сухари: бери, кто хочет. Постоянно были сильные бомбежки. Матросы подбирали живых, которые оставались от взорванных суден. Немецкие самолеты летали так низко, что я видела лица пилотов. Показывала им, что здесь дети, и они не стали бомбить крейсер.

Приплыли мы в Армению. Остановились в городе Камо возле озера Сиван. Постоянный голод. Ели сочную траву, пили артезианскую воду. Часто случался аппендицит, а был один хирург на город. Так умерла старшая сестра Лина.

Директор уговаривал: «Давай Валечку отдадим. На усыновление. Просят супруги Мацкевич. Я тебе за твое согласие ботиночки куплю». Требовалось мое согласие как старшей сестры. Я отказалась. Потом в Ереване всё-таки маленькую забрали. Когда уносили, мы плакали, ползали, хватали их за ноги, но всё напрасно.

Маму в 1943-м оправдали. Это случилось, когда Сталин установил свободу совести в военном СССР. Но главное, что она потеряла детей.

Новороссийск был уже отбит у немцев. Мама узнала, что крейсер с детдомами отплыл на Кавказ и был потоплен фашистами. Ей не сказали, что его затопили, когда он уже возвращался без детей.

Подумала: «Зачем мне жить, если нет детей? И веревка здесь…» Но тут у нее в мыслях заиграла мелодия псалма, и послышались слова: «Дети живы!» Она заплакала и стала просить у Бога прощения за соблазн самоубийства. Стала посылать треуголочки (бесплатные письма) без марок в розыск.

1945 год. Мы разгружали торф с полузатопленной баржи. Мылись в Сиване. Там очень холодная вода, и я заболела пневмонией. Меня хотели отправить в больницу, но все отправившиеся туда умирали, и я сказала: «Не пойду». Братик Вася приносил свою порцию. Я не хотела есть. «Вася, кушай ты». Врач один раз был. Лечения никакого.

Прошел весь апрель, если не больше. Через месяц начала ползать. Девятого мая поползла к окну. Врач говорит: «Мы вас пошлем в санаторий». Я: «Не поеду. Жду маму, вот брат». Часто теряла сознание. Когда упала в туалете и меня без чувств нашли там, дети устроили бунт: «Чавриковой – хлеб с маслом!» Пришлось администрации меня подкармливать. Дети радовались – все за одного.

Приходит треуголка в Камо, в русский детдом. Ищут трех детей. А нас осталось двое, но я узнала, что это мама. Написала ей письмо.

Я высохла. Живой скелет. Между ребрами ямы и шелушится кожа. Рассказывала брату про Христа. Была хохотушкой, всё время смеялась. Вася просил широко не улыбаться – морщилась натянутая кожа на лице. Когда в июне приехала мама, то не узнала меня: «Вася, а где Алла? Вот она, я ее держу за руку». Успокаиваю маму: «У тебя есть двое детей».

Мама хотела репатриироваться на Кубань. А наша новая директриса знала, кто она, и говорит: я тебе даю пищеблок, кладовую, только оставайся работать в детдоме. И мы вместе репатриировались в 1945 году.

А директор детдома на Кубани знал папу. И опять-таки уговаривал маму остаться работать там. «Нет, еду искать младшую дочь». И наши скитания продолжались.

Никак не могла ее найти. Постоянно чувствовала вину перед детьми, поэтому бралась за всякую тяжелую работу и всё искала, как в те-то годы дать им лучшие условия жизни.

Одно время работала шахтером. На шахте случилась авария. Как-то поздно вечером слышу, кто-то внизу в дверь скребется. Она попала между вагонетками. Буквально приползла домой. Месяц лежала. А американцы тогда присылали пакеты: одежду, питание – сливки в баночках, картофель…Только благодаря пайкам и выжила.

Потом в поисках дочери подалась в Азербайджан. В Баку искала адвентистов. Нашла просто субботников.

В поселке Геокчай в ста километрах от Баку устроилась уборщицей в прокуратуре. У нас была комната на верхнем этаже, в само здание стояло во фруктовом саду: инжир белый и черный, гранат разный, груши дюшес, настоящие маслины, черешня, вишня, поливные дыни, картофель… Ручьи горной воды.

Через год мы были уже в Запорожье. На Верхней Хортице мама делала плиты из глины для стройки. Дали ей казенную квартиру. Там наладилась у нас связь с общиной. В трех километрах в селе жила семья брата Хрипко – четыре дочери. Там проводили домашнюю церковь.

Тогда же нас дважды обокрали: один раз забрали продукты, второй – одежду. Ели траву. В пятницу вечером – в церковь. А у меня от слабости темнеет в глазах. Лежу дома. Мама: «Никому не открывайте». Я: «Нас не съедят – кожа да кости». И вот вечером кто-то стучится. Голос парня, как ангела: «Откройте, я принес добрую весть». И этот молодой человек дает перевод на девять тысяч рублей, когда 100 грамм хлеба на рынке стоил десять рублей. «Вроде бы за отца», – сказала мама. И стала помогать семье Хрипко.

Услышала, что дочь Валя живет в Макеевке. Подала в суд, чтоб забрали ребенка у незаконно усыновившей пары и отдали ей. Нам мама оставила пищу: макуху, соевую муку. И уехала туда на две недели. Суд всё отклоняли: истица верующая. Так и не отдали ребенка.

Мама на одном месте не могла жить. Переехали в Крым. В 1959 году мама продала дом в Симферополе и перебралась в поселок Украинка. Тот дом тогда четыре тысячи рублей стоил с участком. Две тысячи оставила себе, две дала на строительство молитвенного дома в Симферополе. Не хотела, чтобы кто-то об этом узнал.

В Украинке семьи Черных, Криничных нас обеспечили полностью: мед, молоко… Все верующие этого поселка строили нам дом из калыба – плит из глины с соломой, сушеных на солнце. Платные мастера-адвентисты делали крышу.

…Помню, в школе одноклассница Валя приревновала к парню, которому я нравилась, и подучила его поднять при всём классе «проблему»: как это среди нас верующие учатся?! Классная руководительница тогда сурово ему ответила: «Якименко, ты лучше сам возьми с нее пример трудолюбия и примерного поведения».

…1951 год. Мы осели в Симферополе. Я работала в столовой. Помогала всем. Тогда у нас была полуресторанная система. Свинины не было. Основное мясное сырье – австралийские барашки. Как-то шеф-повар поставил на раздачу, но вскоре выгнал оттуда, потому что я отказывалась обвешивать посетителей.

В 1953 году была самая строгая слежка за верующими. Про Бога нельзя было и слова сказать. А я была безрассудно смелой, всё равно свидетельствовала. И вот решили «ответственные лица» оказать на меня давление.

Поздним вечером иду с вечерней школы. Моя улица упиралась в масличные рощи. Слышу, сзади кто-то едет на велосипеде. Поравнялся со мной. Высокий мужчина, приобнял меня и говорит: «Девочка, давай прогуляемся туда, в маслинки… Хорошо проведем время». А я хорошо бегала. Ему так спокойно отвечаю: «Конечно, обязательно пойдем в маслинки». Он идет со мной и постепенно руку опустил… Тут я как дерну, и сбежала от него! Он час орал матом на весь двор.

Не этом дело не закончилось. Тоже вечером опять меня догоняет. Но за ним поодаль шло двое других людей. Когда те поравнялись с нами, он наклонился, как будто зашнуровать ботинок. И я опять сбежала.

…34 года проработала медсестрой в горпсихбольнице. Менялась: субботу на трудный день – понедельник. Но как-то старшая медсестра уперлась: «Нет, пиши заявление и иди к главврачу». Ладно, написала, пошла. Он говорит: «Уже вся больница знает, что Вы верующая». Но из-за репутации старательного работника меня больше не трогали.

Многое в жизни пришлось терять. Но Господь, как Иову, всё возместил.

Я не должна была умереть. В Камо одна бабушка работала у нас дворником. Еврейка. Субботствовала. Одинокая, больная. Мальчишки ее дразнили. Когда я лежала с пневмонией, она раз в день приходила с фарфоровой плошкой в руке. Не разговаривая, кормила меня пюре с маслом. Его было мало, но очень калорийное. Да и потом иногда меня подкармливала.

Почему меня Господь сохранил? Считаю, для того, чтобы от меня пошел род.

Сын Андрей женился на православной девушке. Всегда возит меня в церковь. Живет в Москве. Не пьет, не курит. У него сыночек десятилетний.

Дочь Анна живет в Хельсинки. Вышла замуж в 1996 году. Они с мужем вегетарианцы. Каждое лето приезжают к нам с мужем отдыхать. По субботам ездим в евпаторийскую общину. У нее своих детей нет, но, помня о сестре Валюше, я ее отговорила усыновлять ребенка.

Вторая дочь Юлия живет в Бахчисарае. Муж военнослужащий, казначей общины. У них двое детей: Аня и Маша.

Алла Матвеева (Чаврикова)